Ты войди в меня, Нора,
ядом в вен моих раны.
Я же в рабство скоро — 
мне нельзя быть ярым,
ни кричать, ни плакать,
ни крушить обитель…
Придуши перед плахой,
мой стальной Хранитель…
Научи меня, Нора,
доверять и верить,
что больные уколы —
это райские двери…
и химических рек вода святая —
в моей жизни не точка… а запятая…
Сейчас такой сложный период… Мне всё что-то кажется и мерещится… и я верю в то, что думается… По кругу снова и снова. Вдруг мой Отец всё знает? Вдруг именно Он за всем? Представляя его мотивы, понимаю, что именно Он за всем… Хочет, чтобы я вконец рехнулся и не мешал ему жить, путаясь под ногами, наслюнявив его марочные ботинки своими ребячьими соплями… Мне кажется, он меня ненавидит. Я обуза и назвать меня как-то ещё не поворачивается язык. Это реальность. Затраты, которые я никогда не смогу вернуть. Даже сейчас, когда содержание урезано до такого невидимого минимума, что его действительно не видно… У меня всё есть, но у меня нет ничего… Странные обстоятельства…
Вчера я вышел в ореховую гостиную. Мне было душно перед сном и я спустился забрать книгу с новыми страницами, чтобы раздышаться, глотнув перламутра. В кресле при лампе сидел мой Отец, читал газету или карту смотрел. Я не успел сосредоточиться, а в полумраке вижу плохо и моё тело рассеянно, громко, кувырком снёсло стул, через который чуть было не украсило собой пол…
— Не расслабляйся.
— Я не… я немного… Да… я не должен… прости…
— Не извиняйся.
— Да… прости…
Я взял то, за чем явился, но ноги обратно не шли. Остолбенел как-то… прирос к полке с литературой и не мог пошевелиться от мыслей. Отец молчал. А потом: