Сейчас такой сложный период… Мне всё что-то кажется и мерещится… и я верю в то, что думается… По кругу снова и снова. Вдруг мой Отец всё знает? Вдруг именно Он за всем? Представляя его мотивы, понимаю, что именно Он за всем… Хочет, чтобы я вконец рехнулся и не мешал ему жить, путаясь под ногами, наслюнявив его марочные ботинки своими ребячьими соплями… Мне кажется, он меня ненавидит. Я обуза и назвать меня как-то ещё не поворачивается язык. Это реальность. Затраты, которые я никогда не смогу вернуть. Даже сейчас, когда содержание урезано до такого невидимого минимума, что его действительно не видно… У меня всё есть, но у меня нет ничего… Странные обстоятельства…
Вчера я вышел в ореховую гостиную. Мне было душно перед сном и я спустился забрать книгу с новыми страницами, чтобы раздышаться, глотнув перламутра. В кресле при лампе сидел мой Отец, читал газету или карту смотрел. Я не успел сосредоточиться, а в полумраке вижу плохо и моё тело рассеянно, громко, кувырком снёсло стул, через который чуть было не украсило собой пол…
— Не расслабляйся.
— Я не… я немного… Да… я не должен… прости…
— Не извиняйся.
— Да… прости…
Я взял то, за чем явился, но ноги обратно не шли. Остолбенел как-то… прирос к полке с литературой и не мог пошевелиться от мыслей. Отец молчал. А потом:
Мои бумажные альбомы уже не требуют пощады… И раны в них и переломы… непревзойдённые преграды… Мои болезненные крики пылают, а страницы святы — они чернильным когтем диким обезоружены, распяты…
По белым волнам присмиревшим, по белой девственности снега струится черень, окропляет следами слов стального бега…
Горстями буквенных созвездий швыряю в космос интровертный. Я до костей собой изъеден. Пихаю в рваные конверты обломки памяти и болью делюсь с бумагою альбомов, пропитанных до корки солью… от ран моих и переломов…
Я исчезаю…
Вокруг так суетно. Что-то происходит. У всех своя яркая насыщенная, если не событиями, то мыслями, жизнь… Дела, интересы, чувства… А я… Я исчезаю. От самого свежего, в бескрайнем ряду всех «последних» вспышек, замыкания — гнетущая чернота отсутствия кислорода, обожжённые Безликие смотрят из стен, роняя ядовитые слюни, жгут паркет, пылают заревом и ждут меня снова… Не переставая знобит. Я солёный. Должно быть стыдно, но мне давно совсем не совестно. Выходит соль, она не может оставаться внутри, отказывается оставаться внутри. Почти не думаю об этом. Раздолбано тело. Потеряна связь с голосом. Я неудачно завалился и почти откусил себе язык. Теперь распухшим куском рваного мяса занят весь рот и мне трудно дышать… Произносить членораздельное не получается… Кажется, что лопнет черепа кость. А потом я плачу… от бессилия и давления… от ужаса и нежелания жить таким уродом… Еда в однородном жидком виде. Я не различаю вкусы. Мне огненно больно проталкивать что бы то ни было ближе к горлу. Захлёбываюсь полосканиями, потому что просто нечем и негде гнать выполаскивающие химические волны — мышцы не сокращаются, от нерадивых обезболивающих нет физического контроля над тем, что попадает за ворота треснутых губ. Всё там по большей части парализовано, но боль из этой морозилки почему-то не уходит и не уходит… Проклятье… Новый хрусталь с бесцветной жижей и трубочка для принятия коктейлей — это моя особенная трагедия сейчас. Я неповоротливо обращаюсь с этим набором, когда приходит время тянуть жижу для процедур… Много таких доз оказывается совсем внутри, в середине, с металлическим привкусом крови неловко растревоженных ранений… Меня тошнит от таких несанкционированных возлияний… Ненавижу полоскания. НЕНАВИЖУ. Они бесполезны и болезненны… Только мучают меня. Залита не только плевательница, а всё вокруг… Если бы только салфетки спасали от промоченной кривыми сблёвами одежды… Но нет… МЕРЗКО.
По случаю моих частых нервных несварений, вчера утром подали некую серую массу в тарелке к завтраку. Я, конечно, привык к своеобразному личному меню, но внешний вид песочного замеса на соплях меня несколько обескуражил. На вопрос «Что это?» женщины хладнокровно переглянулись и Н* сказала мне: «Ешь.» По вкусу клейстер напоминал порошок из злаков, сдобренный какими-то невнятными ароматизаторами. Я ел и Это прилипало к нёбу или растекалось по языку из-за странной своей консистенции. Иногда попадались цветные «соринки», я чувствовал их на зубах. От недоумения во время знакомства с новым «деликатесом» не сообразил оставить на память стопкадром это нечто. Но потом, взывая к справедливости, узнал, Что посетило мою трапезу…
Несколько дней испытываю перепады настроения и какие-то взрывы желаний с последующим угасанием эмоций и мыслей. Так много хочется запомнить, но никак не могу разобраться в собственной голове, рассоединить все события и расставить аккуратно всё на полках памяти чувств. Хоть плачь. Непристойность, право же… Много раз собирался фиксировать будни, но в момент прикосновения к клавиатуре, атаковал сон и кисель в черепе вставал студнем, я цепенел и больше ничего не происходило… Сейчас я снова здесь и буду пытаться танцевать.
О чём хотелось бы… О чём думаю слишком долго…
Я чувствую себя виновным, когда не говорю там, где должен. Я вижу, где нужно, но не могу… из страха… Давно испытываю фобию с названием К*. Очень неоднозначная природа ужаса. Я бы хотел броситься навстречу, завить слова в кокон и законсервировать для себя это существо… навсегда… для себя одного… Но… Существо живое. У него есть желания и невыносимо горькая печаль, привкус которой источают редкие буквы… Я всё вижу… Я ем. Я рядом… Я Тварь. Онемевший призрачный пёс. «Зачем же вы так себя ненавидите?» — спросила она несколько лет назад… Я ненавижу себя. За неё и других… За прошлое, настоящее и будущее… Я ненавижу себя. За то, что эгоист, извращенец и трус. Ненавижу…
Ещё пожираю i*. Отдельная больная история. За всё время мы прикасались друг к другу ничтожное количество раз… Не знаю, с кем я сцеплялся внешними буквами меньше, чем с ней… Но то, что остаётся без видимых ответов, излизано и проглочено, исписано в черепе кипами ответных страниц и этот процесс не даёт мне покоя… Он продолжается и не отпускает… Здесь природа моей тишины имеет совершенно другой страх. Я боюсь раздавить… Странное слово, но, подходящее. Я боюсь сорваться однажды, загнать в перламутровый завиток до полного отсутствия голоса, а после накрыть собой и раздавить… Не пытаясь выманить или вытащить для слов… нет… Просто раздавить и безумно рассматривать смешение крови порезов на пальцах и серебра искрящейся пыльцы. Пусть панцирь после хрустит сахаром на зубах. Пусть с металлическим привкусом кармина, с солью, с болью, волшебством лазури. Раздавить в пыль и задыхаться. Вот, что меня пугает до неподвижности. Раздавить! И лишиться…